Есть два слова, о которых лучше забыть в его присутствии навсегда, -- "интервью" и "фотосъемка". Когда он их слышит, то внутренне каменеет. То есть на посторонний взгляд выглядит нормально. Может даже пообещать: да-да, обязательно созвонимся. Когда? Ну давайте на следующей неделе. Лучше в начале, а еще лучше -- в конце. Но он-то знает, что ничего не будет. Ни в конце, ни в начале. Он спрячется, исчезнет, отключится. Его не будет ни на суше, ни на небе. "Абонент находится вне зоны досягаемости", -- твердит его мобильный телефон. Лучшего девиза для Олега Меньшикова не придумать: "Вне досягаемости". Если бы я владел резцом, то выбил бы эти слова в мраморе прямо над входом в офис "Театрального товарищества 814". Хотя там-то его застать проще всего. Впрочем, это еще вовсе ничего не значит.

Ему кто-то однажды сказал, что он проживает свою последнюю реинкарнацию. Больше таких, как он, на земле не будет. Поэтому, в этой жизни с ним будет все, как он захочет. Захочет не давать интервью -- и ни за что не даст, захочет играть с ребятами в футбол -- значит, все пойдут на футбол, даже те, кто вовсе не собирался. Меньшиков действительно обладает этим магическим даром внушения и безошибочным инстинктом на людей -- своих и чужих. С чужими он очень любезен, со своими -- непредсказуем. 
Не стоит доверять хвастливым рассказам избранных счастливцев о том, как они вчера душевно поговорили с Олежкой, или ходили с ним в баню, или как они тут вчера сидели, ели арбуз, а он пришел и принес Johnnie Walker. Ты что, старик, чума! Gold Label! То есть все это, может быть, даже правда. И баня, и арбуз, и виски... Но, вслушиваясь в этот застольный треп, понимаешь, что они не приблизились к нему ни на миллиметр. А те, кто с ним по-настоящему близок, никогда его обсуждать не станут. Даже между собой. Как будто сговорившись, его друзья раз и навсегда дали тайный обет: про Олега ни слова. А иначе на отношениях с ним можно сразу поставить крест. Меньшиков предательства не прощает. Панибратства не выносит. При случае может обдать таким арктическим холодом, что любая попытка оправдаться или затеять разговор как-то сама собой отпадает.
Да и случай такой вряд ли представится. Просто пройдет мимо, не глядя по сторонам, рассекая толпу, как воду кролем на стометровке. Только спина мелькнет и профиль, который даже при большой фантазии не назовешь "медальным", но который на медали просится. Профиль гордеца и деспота, с основательным гурманским носом, властным ртом и черными цыганскими глазами, способными, кажется, прожигать стены. 
Много раз наблюдал, как вполне разумные люди, достойные отцы и матери семейств, буквально заболевали от одного этого взгляда, от навязчивой идеи во что бы то ни стало увидеть его снова на сцене или экране, от желания непременно узнать, какой он в жизни, что любит, что не любит, чем питается... Нонна Викторовна Мордюкова, уж на что крепкая женщина и опытная артистка, но и та дрогнула, когда впервые увидела фотокарточку юного Меньшикова на пробах "Родни". "У него, глаза были чернющие, как ночь. Мы сразу решили: надо брать". Собственно, это самая первая реакция на Меньшикова -- и, наверное, самая правильная, выдающая здоровую тягу ко всему прекрасному и... недоступному. 
Хотя тогда, двадцать лет назад, он казался вполне свойским парнем. Ни фантом, ни звезда, ни принц. Смешной, заводной, гибкий, с потрясающим чувством ритма, с этой своей вечной ускользающей улыбкой на вполне еще невинных губах. У него было нормальное советское детство, обожающие родители, хорошие отметки. Он закончил музыкальную школу по классу скрипки. Он был председателем совета дружины. Его даже в "Артек" посылали за отличную учебу и примерное поведение. От всего этого в его нынешней жизни остались только любовь к советским песням военных лет и к макаронам по-флотски. Когда я слышу, как Меньшиков поет "Синий платочек" или "Затихает Москва", я понимаю, что наше детство и юность прошли на соседних улицах. А вот ест ли он действительно макароны, не знаю. Может, потому, что в ресторанах, где мы два-три раза обедали, их никогда не было в меню.

Из семейного фотоальбома
Однажды мы говорили с ним про власть детских воспоминаний. Кто чего помнит и почему. Из самых ярких картинок: ему пять лет. Он у бабушки на даче, под Тамбовом. Сидит на сваленных бревнах и ждет папу, который должен появиться в самом конце проселочной дороги. Его нельзя пропустить. Потому что это кульминация и главное событие дня: папа идет! Наконец папа появляется, высмотренный чуть ли не за линией горизонта. В белой офицерской рубашке с короткими рукавами, как тогда носили. И, конечно, Олег бежит навстречу со своими грязными ладонями, которые уже через минуту впиваются в накрахмаленную рубашку, оставляя на спине у папы отчетливый след жуткой черной пятерни. И тут же радость сменяет страх: "Что скажет мама?" 
Мама Елена Иннокентьевна строгая. Точнее, этот тот редкий случай безумной материнской любви, которая больше всего боится быть в тягость, а потому тратит немыслимые душевные усилия, чтобы казаться сдержанной, рассудительной и серьезной. Папа Евгений Яковлевич чем-то похож на Олега: шармер. Военная выправка, седоватая шевелюра, очки в элегантной оправе. Олег Меньшиков, каким бы он хотел встретить старость. 
Их надо хотя бы один раз увидеть вместе, всех втроем, чтобы понять, каким тылом был для него родительский дом, где все стены увешаны его фотографиями, где живут ожиданием его появлений и телефонных звонков, где знают наизусть оттенки его настроений и интонаций. Его родителям, людям застенчивым и скромным, как-то неловко говорить со мной о том, какой у них гениальный сын. Тем более что наверняка на эту тему тоже существует строгий запрет. Лучше пить чай и рассматривать семейные альбомы, которых тут великое множество. Ведь Евгений Яковлевич фотографировал не только Олега, но и весь его курс в Щепкинском училище. Еще одна картинка из прошлого: утро в квартире Меньшиковых. Привычный ритуал в ванной: снимание с бельевых веревок высохших за ночь черно-белых фотоотпечатков. Зато к окончанию института его однокашники получили в подарок от Евгения Яковлевича по персональному альбому -- подробная фотолетопись их артистических успехов, начиная с первых этюдов и кончая дипломными спектаклями. 

Лестница славы
Один из этих спектаклей я хорошо помню -- "Лестница славы" Эжена Скриба с Меньшиковым в главной роли. Сам себе удивляюсь. В жизни никогда не ходил смотреть студентов. Ни до, ни после. А тут будто кто-то специально подстроил: душный июньский вечер, пустоватый партер в филиале Малого театра на "Добрынинской" и безостановочно движущийся круг сцены с высокой неустойчивой лестницей, по которой, громко стуча каблуками, носится как угорелый молоденький мальчик. 
Я еще не знаю, как его зовут. Но мне нравится, как он бесстрашно взлетает на самую верхотуру, как бойко ведет диалог, как лихо танцует канкан. В нем чувствуется класс, артистизм, умение держать зал и, что уж совсем неожиданно, какой-то легкомысленный опереточный каскад, непонятно откуда взявшийся в почтенных стенах академии Малого театра. Я не мог знать тогда, что Олег с детства обожает оперетту, что это его заветная территория, а роль кутилы Бони из "Сильвы" -- тайная мечта. "Ты на меня не сердишься? Скушай конфетку". Смешная реплика, которую часто повторяет кальмановский герой, -- ключ к его нереализованным талантам и отчасти несостоявшейся судьбе. Всех примирить, со всеми подружиться, всех объединить у себя за столом узами веселья и общего праздника. Отсюда его трогательная и неизменная привязанность к разным датам, дням рождения своих друзей и коллег, просто актерским посиделкам без всякого специального повода. Там он веселый, легкий, открытый. Жаль, что таким Меньшикова знают очень немногие. 
На самом деле он был создан играть комедию, но ему почти всегда предлагали драмы. У него амплуа простака, а его "нагрузили" титулами "первого любовника" и "секс-символа". Он мечтал дарить радость и конфетки, а от него всегда ждали гениальных надрывов и прозрений. Он обещал стать "душой общества", а стал "железной маской". 
Но почему? Не знаю. Может быть, какая-то незаживающая сердечная рана? Может быть, чья-то измена, которая его мучает и никогда не отпускает? А может быть, просто потому, что он принц. Есть такая очень редкая порода людей, которые всю жизнь на виду, в которых все влюблены, вокруг которых бушуют неземные страсти, но сами они при этом остаются безучастными к чужим домогательствам, страданиям, любовям. Они существуют сами по себе, отдельно от толпы обожателей, и почти всегда они очень одиноки даже с самими близкими. Принцами были Жерар Филип и Джон Кеннеди, Олег Даль и Сережа Курехин. Принц -- ведь это еще не король. Королю необходимы власть, наследники, королева... А принц -- это всегда надежда, это обещание счастья, которому вовсе не обязательно сбываться. Достаточно того, что это обещание было однажды дано. О, как бы он мог сыграть принца Гарри в "Фальстафе"! 

"Никогда не думал, что меня так любят"
Спрашиваю Елену Иннокентьевну, какая новость, связанная с Олегом, больше всего ее бы сейчас обрадовала. 
-- Чтобы он женился, -- кротко вздыхает она. 
Мамины волнения понятны, а вот почему наша общественность так переживает его холостое состояние, объяснить невозможно. "А чего это ты, Олег, не женишься?" - с кривой ухмылкой спрашивает его старший коллега, известный артист. Коллега сильно пьян. Его жена с ненавидящим лицом маячит тут же, у него за спиной. Вдвоем эта пара являет наглядный провал идеи брака, который, похоже, был сохранен из одного только чувства мести. Назло друг другу. Конечно, подобные примеры мало кого могут вдохновить. К тому же испытанный метод проб и ошибок в подходе к вопросу женитьбы не для Меньшикова. 
-- Ты же понимаешь, в жизни это может быть только один раз, -- с чувством произносит Олег. 
-- В моей было два. 
-- И что? 
-- Ничего. Каждый раз все лучше и лучше. 
Но, кажется, я понимаю его страх обмана, подмены, неверного шага. Меньшиков всерьез относится к собственной жизни. Он человек привычек, заведенного порядка и закрытой души. Любое вторжение, даже вроде запланированного прихода назойливого интервьюера или случайного звонка безумной поклонницы, может надолго испортить ему настроение, выбить из колеи. А тут целая жена со своими притязаниями, неизбежными проблемами, законными обидами! Нет, не вписывается она пока в ухоженные интерьеры его квартиры и в распорядок его дня. Тем более прислуга есть, быт налажен. Что еще нужно? 
Нужна любовь. Как всем, как всегда! Ему, может быть, больше, чем остальным. Потому что на самом-то деле это единственно верный стимул в искусстве. Однажды, когда я спросил его, какой вывод он сделал для себя из всей истории постановки "Горя от ума", признался простодушно: "Я никогда не думал, что меня так любят". И добавил, что, если бы даже знал, как будет трудно, повторил бы этот опыт не задумываясь. 
Меньшиков в гораздо большей степени актер "нутра" и человек порывов, чем это принято о нем думать. И его циничнейший император Калигула, и гениальный безумец Нижинский, и фатальный "белый" мститель Митя из "Утомленных солнцем" -- все они в душе чистые романтики, раненные безответным чувством или все еще жаждущие любви. И когда его кадет из "Сибирского цирюльника", оказавшись в объятиях любимой женщины, чуть не плача, кричит: "But you don't love me", понимаешь, что это запоздалое прозрение для него равносильно катастрофе, которая страшнее грядущей каторги. 
А на вопрос французской журналистки в связи с его новой работой в фильме Режиса Варнье "Восток-Запад", может ли сам Меньшиков всем пожертвовать ради любви, скажет после недолгого раздумья: "Чем старше я становлюсь, тем смелее могу ответить на этот вопрос -- да". 

Мильон терзаний
Меньшиков тронул струну, казалось, навсегда, умолкнувшую в нашем театре со времен великих трагиков Остужева и Симонова, -- пафос романтической интонации, пафос открытого жеста, пафос открытой страсти. Он один способен озвучить своим баритоном мильон терзаний и тысячу мук, так что монологи Чацкого будут в егоисполнении больше похожи на оперные арии. Слова не существенны, важна их мелодия, внутренний ритм фразы. Поэтому, не зная толком языков, Меньшиков по-английски звучит в "Сибирском цирюльнике" как Пол Скофилд, а по-французски в "Востоке-Западе" -- как Жерар Филип. 
Говорят, что Катрин Денев долгое время отказывалась поверить, что он заучивает текст своей роли наизусть по подстрочнику. У нее, как и у всей съемочной группы, была полнейшая иллюзия, что Меньшиков владеет французским языком в совершенстве. Сам он тогда измучился ужасно. И не только бесконечной зубрежкой роли. Для него, перфекциониста по натуре, нестерпима мысль, что он может разочаровать, не оправдать ожиданий, оказаться не на высоте. Речь идет не просто об успехе, которым он, как и все актеры, ревниво дорожит, но о чем-то несравнимо для него более важном -- о праве на любовь, которое всякий раз надо доказывать заново. Поэтому каждый новый фильм, а особенно каждый спектакль требует от него колоссальной концентрации. Ведь все держится на нем, все зависит от того, "покроет" ли (термин самого О. М.) он сегодня зал , тронет ли он струну, звенящую в воздухе всеобщих ожиданий и в собственной душе. Если ничего этого не случается, вместо Меньшикова играет очень техничный, очень уверенный, очень крепкий артист, но не будет чуда, не будет этих мгновений чистой муки или чистой радости, ради которых, наверное, только и стоит ходить в театр. Про себя он это знает, да все в театре знают, поэтому за кулисами, когда идет спектакль, к нему лучше не приближаться. 
Недаром самый любимый его предмет театрального реквизита -- ширмы. Легкие, обитые простым серым холстом, как у него в репетиционном зале, или тяжелые, лаковые, инкрустированные перламутром, как в Музее Востока. Меньшиков их обожает. Для него ширмы -- главное условие ремесла и потребность души. В моменты "неигры" он должен быть ими закрыт. Как в повседневной жизни он спрятан от всех затемненными стеклами своего "лендровера", строгой секретаршей Катей, улыбчивым продюсером Валерой, невозмутимым водителем Яном, наконец, просто своими черными очками Armani, за которыми нельзя разглядеть ни его глаз, ни что творится в его душе. Это его линия обороны, его Великая китайская стена, которую он неустанно возводит, тщетно пытаясь оградить себя от посторонних взглядов, и, кажется, не умея до конца смириться с очевидной истиной, что актера без публики не бывает, ну или это очень плохой актер! 
-- Не понимаю, почему они (имеются в виду молодые артисты. -- С. Н.) не любят ширмы? У них нет никакой потребности как-то сосредоточиться, побыть наедине с самими собой. А ведь это так важно перед выходом на сцену! 
Помню, как в Риге, сразу после первого прогона на публике "Горя от ума", к нему на улице подошел вполне интеллигентного вида дядечка и, представившись доктором филологических наук, предложил: "Хотите поговорим про ваш спектакль?" На что Меньшиков вдруг отрезал: "Нет, не хочу". От этой резкости всем стало неловко. Мог ведь сказать что-нибудь уклончиво-любезное. Но потом я понял: нельзя. В этот момент он защищался. Грибоедовская "фреска" еще дымилась у него за спиной, горло горело от длинных монологов Чацкого, и любая непредвиденная растрата душевной энергии могла обернуться угрозой завтрашнему спектаклю. К тому же ученые беседы на него, как правило, навевают тоску. Он, конечно, может из приличия изобразить интерес, но представить его всерьез поглощенным чьими-то интеллектуальными размышлениями или музейными красотами мне довольно трудно. 
Было время, когда его страстно увлекала проза Пелевина. Читал его запоем. Как в детстве, в пионерлагере, обменивался книжками с другим пелевинским фэном Сережей Бодровым. Когда же я поинтересовался, чего он там нашел, ответ был довольно невразумительным. 
-- Ну, так сразу я тебе не скажу. Это сложно. 
На самом деле, мне кажется, все довольно просто. Со своим идеальным слухом на новизну Меньшиков откликнулся на новый звук, на пелевинскую буффонную интонацию тотального бреда, совпавшую с музыкой нового времени. В какой-то момент ему покажется, что это его, что там его будущее. И, как человек практичный, попытается приспособить новую литературу для собственных театральных дел, а когда не получится заказать пьесу Пелевину, займется активными поисками новой молодой драматургии, еще не открытой нашей сценой. 

Юность -- это возмездие
Он слишком долго был молодым и слишком привык ощущать себя символом юности, чтобы смириться с тем, что время его романтических героев потихоньку уходит. Его нынешнее окружение -- это молодые и очень молодые актеры. Похоже, с ними он реализует какой-то свой патерналистский комплекс. Ему нравится покровительствовать, направлять, учить. Получается это у него не всегда убедительно, потому что сам он -- не по возрасту, а по собственному самоощущению -- часто моложе всех в его "Товариществе". Скорее Меньшиков способен показать пример яростной самоотдачи и фанатичной преданности профессии. Но можно ли этому научить? И разве сам он когда-нибудь этому учился? 
Имелось в виду, что новая смена дышит в затылок и скоро придется потесниться, освободить площадку. В сущности, балаяновское пророчество сбылось очень скоро: Меньшиков сменил Янковского, без особых усилий заполучив место героя поколения конца 80-90-х годов. Ему единственному из всех сверстников удалось вскочить на подножку уходящего поезда всесоюзной кинославы. Дальше всех ждал тупик погубленной системы проката, разворованных студий, нищих малобюджетных картин. Но и тут Меньшиков прорвался. Фильмы Михалкова возвели его в ранг европейской знаменитости, а престижная театральная премия им. Лоренса Оливье за театральный дебют в лондонском Вест-Энде только упрочила его положение первой российской звезды. 
При этом никто до сих пор так и не удосужился дать ему хотя бы звание. Сам он, разумеется, палец о палец не ударит, справедливо полагая, что если дойдет до дела, то это не ему, а он окажет честь своим согласием. За годы общения со звездами мирового класса и большими начальниками он хорошо изучил систему субординации и усвоил манеру ставить на место тех, кто считает, что за деньги можно купить все. 
Его нельзя заманить на тусовку, где можно встретить потенциального спонсора. Он намеренно избегает знакомств с влиятельными мира сего. Участие Меньшикова в акциях "Триумфа" скорее исключение, подтверждающее правило, которого он неизменно придерживается. Если играть, то играть по-крупному. Тем более что задействованные там имена -- главные в российской культуре. Он так и выстраивает свою жизнь. От победы к победе, от вершины к вершине. Только главные роли, только крупнобюджетные масштабные проекты, только серьезные имена. Не размениваясь на проходные эпизоды и сомнительные предложения. 

"Вон из Москвы!"
Впрочем, и от неудач Меньшиков не бывает застрахован. Например, тот же фильм "Мама", который, на мой взгляд, совсем не украсил его фильмографию. 
-- Зачем ты за него взялся? 
-- Уговорили. А если честно, я поставил такие условия, что был уверен: они откажутся. Но они почему-то согласились. 
Или несостоявшийся "Платонов" по пьесе А. Чехова, которого он замышлял с Рустамом Хамдамовым. Да и с "Горем от ума" все было очень непросто. Кажется, ни одна роль не давалась ему таким напряжением сил и не потребовала такой самоотдачи, как постановка грибоедовского спектакля. Тут сошлось все: и тайная мечта о собственном театре, и давние режиссерские амбиции, и ностальгическая любовь к русской классике, но, главное, он рвался вернуться туда, где, казалось, его все ждут и любят. Ведь Меньшиков почти не играл русского классического репертуара (Ганя Иволгин в "Идиоте" на заре туманной юности, и Ихарев в лондонских "Игроках", разумеется, не в счет). Он возвращался на сцену после почти пятилетнего перерыва, окрыленный триумфом "Утомленных солнцем" и "Кавказского пленника", увенчанный всеми мыслимыми премиями и наградами. Загорелый секс-символ, вечно юный любовник и баловень судьбы. "Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног". 
Внешне театральная ситуация Меньшикова легко рифмовалась с приездом Александра Андреевича Чацкого в дом Фамусова. То же простодушное ожидание счастья, та же надежда на успех и та же иллюзия всеобщего обожания, питаемая восторгами друзей и преданных поклонников... И вдруг такой облом, почти как у Грибоедова! 
День премьеры 14 сентября 1998-го мне сейчас вспоминается словно сквозь горячечный туман. Лес микрофонов и прожекторов, нацеленных перед началом спектакля прямо в его побелевшее лицо. Милицейские кордоны у входа, "вся Москва", штурмующая партер, бельэтаж и стулья Театра им. Моссовета, раздраженная уже тем, что надо пробираться по головам, почти ненавидящая Меньшикова за эти прожекторы и микрофоны, за эти розы, томящиеся в ожидании его финальных поклонов, а особенно за то, что даже страшный финансовый кризис, потрясший Россию, сегодня забыт ради его "Горя от ума". 
Я думаю, окажись в этой ситуации на месте Меньшикова Гордон Крэг или сам Станиславский, все равно бы их испепелили. У любви, как известно, много лиц и обличий. И то, что ревниво злословило, подсчитывая все меньшиковские промахи и накладки, больше всего смахивало на отвергнутую любовницу, которой наконец-то выпал шанс свести счеты со своим героем. Потому что, если пропеть ему в стотысячный раз: "O mio amore!" -- он и не услышит, а рявкни погромче: "Твой спектакль -- говно" -- он запомнит. 
И Меньшиков запомнил, хотя по натуре совсем не злопамятен. Но его вопль "Вон из Москвы!" прозвучал в мертвой тишине зрительного зала каким-то взаправдашним последним проклятием, как перед срывом в бездну. И это был миг его торжества, который не смог бы перекрыть даже самый слаженный хор московских критиков и критикесс. 
Пройдет два-три представления, и "Горе от ума" обретет свое подлинное дыхание. Исчезнет премьерный зажим, прояснится замысел, заиграют в полную силу молодые актеры, придет нормальный, непремьерный зритель -- и станет ясно, что на самом деле Меньшиков поставил хороший спектакль, что он и в этот раз победил. 
...В уютном офисе "Театрального товарищества 814" на Пушкинской, где все, вплоть до синих штор и серых ширм, придумано Олегом, царит нормальный деловой дух. Все время что-то происходит. Все время кто-то пьет чай на кухне. Идут факсы, приходят люди. Меняются секретарши. Молодые актеры чего-то репетируют. Сам Меньшиков метеором носится по коридору, пугая случайных посетителей бухгалтерии. В общем, жизнь. Мне кажется, теперь он бывает здесь чаще, чем у себя дома. Иногда, показывая очередную фотографию на стене или, советуясь, куда повесить новый плакат, может спросить: 
-- Скажи, правда у нас здорово? -- И тут же добавит: -- Мне тут так нравится. 
Однажды я не удержался задать вопрос, зачем он назвал свою компанию "товариществом"? 
-- А ты знаешь, я люблю это слово. В нем есть какая-то надежность. 
-- Но, Олег, ты же принц! Причем тут товарищи! 
-- Да нет, ты не понял, -- мягко поправляет он меня. -- Я не принц, я това-рыщщ. 
И, забавно спародировав американский акцент Л. Орловой в "Цирке", он уходит от меня туда, где его ждут, где слышен молодой смех, звон бокалов и никто не станет задавать ему вопросов.