Как положено истинному романтическому герою, взлелеянному авторским вымыслом, он обязан появиться в конце сложноподчиненного предложения, точно в конце гостиничного коридора, войти в зеркало и выйти из него, продолжая свой призрачный фатальный путь не то один, не то уже вдвоем. Олег Меньшиков. Герой. Модель для сборки: очи черные 2 штуки, зубы белые 32 штуки, баритон, прочее в ассортименте. Самый знаменитый и высокооплачиваемый актер поколения, национальный любимец, не имеющий в своих чертах никакого специально-национального отпечатка. Звезда, обязанная и обреченная вызывать к жизни вещество Мечты и увенчанная славой настолько, что невольно думаешь, не замешался ли тут старина der Toiffel и не взял ли чего у нашего героя в обмен на свои дары.

До начала девяностых годов такие подозрения безосновательны: советский кинематограф взял О. М. как модель положительного молодого человека, и принц Греза был опознан публикой сразу. Сверкнув нервическим напряжением в эпизоде Родни, он сыграл легкокрылого Костика в Покровских воротах, телефильме, где стал идеальным воплощением чистой водевильной тональности и песней о человеческой молодости. Явившись во всеоружии бесспорных профессиональных умений, О. М. заключал в себе некоторую тайну происхождения, некую ирреальность, развернувшуюся затем в сюжете его творческой судьбы полной мерой.

Человек ниоткуда. Таких не бывает. Нездешний вечер, зеркало для героя, ловящее блики далеких небесных огней, мелодия из тех, что напеваешь во сне и никогда не слышишь наяву. Даже цепь конкретных ролей подобралась особая, со странностями: никогда у героя О. М. не будет своего дома, нормальных родителей, жены и детей.

В представление драмы Бытия этот герой приходит один, с неизвестной целью. Так миловидным призраком в черном пальто зачем-то появился он в Полетах во сне и наяву, походя унизил героя Олега Янковского — дескать, дальше действовать будем мы — и делся куда-то. В картине По главной улице с оркестром, напротив того, дружелюбно поговорил с героем Олега Борисова, будто принимая от него некую эстафету, но тоже проездом из ниоткуда в никуда. Не испытывающий никаких видимых затруднений при погружении в тот или иной авторский мир, О. М., однако, не "перевоплощается", а либо воплощается, либо нет — и в этом последнем случае нас ждет печальное превращение. Вместо отточенного, как нож, героя мы увидим бледное привидение, застывшее с недоуменным выражением непроницаемых для света глаз. В Моем любимом клоуне или Лестнице он не "играет плохо" — он попросту перестает быть. И если бы однажды этот актер исчез со всех копий фильмов с его участием, оставив лишь силуэт пустоты и список премий, — это не вызвало бы удивления.

Самая значительная роль О. М. конца восьмидесятых, русский офицер Артеньев в исторической драме Моонзунд — не характер, но судьба, очаг героического сопротивления человеческого "я" хаосу свихнувшегося мира. Он жил внутри самого себя как в осажденной крепости, этот утонченный рыцарь магического эгоцентризма, и существовал, покуда боролся с действительностью. Как только надо было вступать в связь с миром и, например, рассказать нам о любви этого человека к другому человеку, герой О. М. переставал существовать.

Впечатление силы, отчаянно мечущейся где-то за экраном, и героя, не находящего необходимого применения после спетой им в Покровских воротах юности, поборол Александр Хван, поместивший его в сумрачную растерянную Россию начала девяностых. Дюба-дюба — припев заморской песенки, бессмыслица, как и все титанические усилия героя, предпринятые им для достижения абсолютно ненужной цели. Этот бледный молодой человек с романтическим обликом лермонтовско-достоевского толка, разбуженный от крепкого сна во льдах Вечности, помнит, что он — герой, решивший "быть", а потому должен действовать. Но, плутая в некоем неземном метро, он заблудился, сел не на тот эскалатор и прибыл не в свой сценарий, в абсолютно чуждую ему действительность, где наломал дров, перепортил судеб, но потом все-таки выбрался на нужный эскалатор и в неведомом баре спросил себе водочки, выкидывая из головы пережитый только что нелепый кошмар, где являлся студентом-сценаристом в грязной унылой стране, полной уродов, и за каким-то чертом вызволял из тюрьмы какую-то девицу. Нисколько не сомневаясь в своем праве распоряжаться чужими судьбами, наш новый Раскольников совершал мелкие некрасивые преступления и, всем чужой и всему враждебный, точно кислота в химическом опыте, прожигал реальность, завершая свое пребывание в ней закономерным взрывом.

Многомерность возможного существования О. М. нашла достойное воплощение в Утомленных солнцем. Издалека пришел он, посланец бездны, отличник НКВД, в одно солнечное утро 1936 года завершать свою дорогу в ад. Дворянин, белый офицер, талант, душа общества — все эти изящно сотканные сиятельные оболочки прикрывали лик демона, уничтожающего ненавистный мир. Остатки слабого, милого, страдающего человека, который когда-то любил, учился музыке, был выметен историческими вихрями из родного дома — и нечеловеческие дерзость, ярость и гордыня переплетены в герое так, что двойствен и двусмыслен каждый его взгляд и каждая реплика. Он позволяет себе человеческое с наслаждением — это дает ему краткое забвение, иллюзию чего-то похожего на жизнь. Но не перевоплотиться падшему созданию в самого себя, молодого и счастливого, — а суждено ему, рядовому ангелу мрака, с ужасом и восторгом отдать честь портрету настоящего хозяина, возносящемуся над русскими полями, и потом, исполнив черную миссию, вынести всему человечьему в себе смертный приговор. В этом образе, созданном из сверхъестественной плотности и высоких температур, нет "стороннего" взгляда артиста на своего героя, не привнесено и тени его оправдания или осуждения. Как и всегда.

О. М. — классический актер направления, заданного в русском искусстве Художественным театром. В других исторических обстоятельствах он мог бы занять место, скажем, Михаила Чехова. Муза О. М. вечно тревожна и крайне чувствительна к трещинам мира и изломам времени. Он призван играть необычайных людей необычайной судьбы. В роли обыкновенного прапорщика-наемника на кавказской войне (Кавказский пленник) из-под легкого слоя вполне убедительной, артистически наброшенной на образ характерности смотрит обреченным и пронзительным взглядом все тот же герой драмы Бытия, попавший в чужую колею и решивший стать палачом, а не жертвой. Получив в Сибирском цирюльнике роль юнкера Андрея Толстого, не подходящую к нему ни по каким признакам, О. М. перевел ее из комедийно-мелодраматической тональности в драматическую, с оттенком присущей ему фатальности. Не вышло поднять ангела, падшего в Утомленных солнцем, и вернуть ему все отобранное — молодость, любовь, Родину. Не получилось заставить актера-любимца публики доиграть то, чего он в свое время не сыграл. Утонченный, гордый и несчастный Толстой-О. М., бледный отверженный Пьеро из вечной комедии масок, чудом попадает в игрушечную михалковскую Россию, оказавшуюся очередной ловушкой рока.

В Маме он в роли старшего, самого злосчастного сына, сидящего в сумасшедшем доме. Со вкусом играющий все симптомы шизофренического аутизма, О. М. здесь есть нечто иное и большее, чем персонаж. Восстание сына против изолгавшейся и преступной матери пронизывает кич этой картины токами подлинной трагедии. В О. М. заложен духовный бунт, трагическое возражение духа — природе, несогласие с общей социально-животной участью, стремление уйти прочь от тяжкой пошлости быта-бытия. Это, конечно, самый что ни на есть романтизм. Это отзвук великих прошлых битв человеческого духа, закончившихся повальной демократизацией всех понятий и вынужденным снижением гуманистического разума до простых забот очеловечивания масс. Романтического героя драмы Бытия, отражающегося в загадочном, странно-волнующем, необычайном "зеркале" актера О. М., это не касается. На его опаленных крыльях не лежит пыль здешних дорог. Неведомой и роковой нитью связаны судьба этого героя и участь зрителей. А найдет герой истинную дорогу к свету или выродится в обольстительный фантом, в чертову куклу — вряд ли от О. М. зависит.