Олег Меньшиков пришел в кино в начале 80-х годов, тянувшихся вяло, скучно, безысходно. Ползло время, как бы утверждая нашу подчиненность бесовщине, пустоте, чьей-то чужой, полупризрачной воле. Однако постепенно в мире и на экране стали появляться непонятные парни и девушки, бог весть о чем грезившие, а скорее вообще не ведавшие, что такое грезы, ниспровергавшие критерии отцов и ничего взамен не предлагавшие. Они существовали естественной жаждой жизни. Эта жажда прорывалась у молодых отчаянными взрывами холодной жестокости, за которой таились страшная растерянность и неприкаянность людей, оказавшихся в пространстве, лишенном горизонта. Они были своего рода мстители - за фальшивую идею, за попрание личности. Агрессия стала для них почти постоянным состоянием души и сердца.
Персонажи Меньшикова фокусировали черты поколения, выросшего и сформировавшегося в ауре эмоциональной нищеты. Актер играл как бы поверх фабулы. Удивительно разглядел это Роман Балаян... Отдав всю боль остановившемуся у последней черты Сергею Макарову, центральной фигуре картины "Полеты во сне и наяву", Балаян с тревожным и настороженным любопытством ввел в круг действия некоего молодого человека. У этого безымянного паренька с холодно-стеклянным и вместе с тем испытующе-напряженным взглядом, кажется, нет и никогда не было мучительных потрясений и нравственных катастроф, не было даже циничного отчаяния, которое порою заставляет с внезапной и горькой прозорливостью ужаснуться открывшимся собственным безднам.
Так, парень хватает Макарова за руку, сжимает ее, понимая, что Макарову сейчас невыносимо больно, и его боль приносит парню желанное удовлетворение. Причина тому не ревность, не садизм. Просто иначе он не умеет хоть сколько-нибудь выразить себя, свое мироотношение.
Играя в "Полетах во сне и наяву", Олег Меньшиков с идеальной точностью передал подобный способ общения с жизнью, способ завоевания жизни, характерный для его поколения. И по сей день в кинематографе он остается своего рода выразителем подымавшейся новой волны, готовой в момент смести мир прошлого, но абсолютно не ведающей, во имя чего его сметать...
Зачин к такому образу был сделан актером раньше, в одной из первых его картин - "Родне" Никиты Михалкова. Роль была невелика, но показательна: сын алкоголика Ивана, юный Кирилл, которого вот-вот призовут в армию. Точность моментальной фотографии актера и режиссера, судя по всему, не устраивала. В Кирилле более всего чувствовалось стихийное сопротивление общепринятым догмам, протест против всего и всех. Наверное, в год выхода картины мы еще не могли до конца уловить во вспышках эмоций Кирилла, в неожиданности его неуравновешенных, изменчивых реакций неумолимое приближение нынешнего всеобщего морального распада.
Коль речь зашла о первых ролях, то не обойти телевизионный фильм "Покровские ворота", по которому актера, пожалуй, лучше всего знают наши зрители. Когда картина вышла на экран, пламенные "шестидесятники", сгорая от радостного энтузиазма, признали в миловидном, резвом Костике своего идейного собрата - себя в юности. Они опирались на советы юного провинциала, рекомендовавшего старшим, усталым людям смело совершать свой выбор, принимать твердые решения, "быть творцами собственной биографии". Но прошли годы. Телевидение с несокрушимым упорством, примерно раз в год радует нас прокатом нетленных "Покровских ворот". И становится, стало уже ясно, что покорял Костик зрителей вовсе не идейной принадлежностью поколению середины 50-х годов или мощной напряженностью интеллектуального мышления. Иное увлекало, притягивало, делало столь желанным его экранное присутствие: искренняя любовь к жизни, ставшая в 80-е годы реликтом. Радоваться тогда было нечему, жили мы в донельзя стесненном исторически и нравственно пространстве, где оставалось место только угасающему трагическому надрыву. А Костик с почти детской безудержностью радовался величайшему дару - просто жизни, когда можно петь, танцевать, бесконечно влюбляться и ждать чуда. Торжество самоценности жизни, чувство, нами основательно позабытое, если вообще не похороненное, нес своим присутствием на экране Костик, бойкий, ироничный, вершащий судьбы немолодых соседей по "коммуналке". Он чаровал эпатирующим азартом влюбленности в прекрасный, исполненный счастливых ожиданий мир. Разумеется, немалую роль в этом сыграла и великолепная пластика актера. Казалось, Костик постоянно движется в каком-то удивительном танце - танце-обещании, танце-улыбке, ускользая от окружающих, не даваясь им в руки, подобно веселой певучей птице, готовой всякую минуту вспорхнуть и навсегда улететь.
Таким было начало. Вряд ли кто-нибудь из ровесников Олега Меньшикова, не менее счастливо и обнадеживающе дебютировавший в то время в кино, мог с тем же основанием рассчитывать стать олицетворением своего поколения... А потому думалось: вот-вот появится сценарий (или сценарии), режиссер (или режиссеры), которые реализуют такую потенцию, создадут картину с героем, резко и открыто ставящим под сомнение общество, в котором ему предложено жить. Где зрители увидят персонаж особенный - лишенный того живого огня, которым искони наделяли русская литература и искусство своих героев. Портрет был бы неутешительным, но зато соответствовал бы нашей безрадостной эпохе, облику дуреющих от отвращения к миру мальчиков, которым некуда деться от миссии, выпадающей на долю всякой новой генерации. Должно быть, появись на экране такой бедный сын конца XX века, он вызвал бы не только холодное любопытство и ностальгию по ушедшим из кино и жизни чудакам, "чудикам". Зрители, конечно же, поняли бы, что молодого героя невозможно так просто отделить от трагического времени, вобравшего потоки грязи, вихри безумных энергий, беспределы зла, хмель и крушение утопий...
Актер был приготовлен к этому самой окраской своего таланта: хрупкой нервностью, потаенным жестоким упрямством, особой пластичностью, своеобразной, обнаруживавшей себя в нарочитой развинченности движений, мнимой лености, капризных жестах избалованного беби, не желающего становиться взрослым.
Увы... Не было такого сценария (или сценариев), режиссера (или режиссеров). Не было такой роли. Почему?
Эта реплика имеет прямое отношение к тем картинам, куда приглашали Меньшикова и где он играл изящно, живо, но не подымаясь над планкой добротной работы. Иногда казалось, что ему просто скучна вся эта одноклеточная киножизнь. Режиссерам было выгодно участие в их лентах молодого, способного, успевшего завоевать некоторую известность артиста. Но в той же роли они могли бы снять и кого-то другого, способного донести драму человека с ампутированными чувствами.
Его герои творили добро ("Мой любимый клоун") с тем же равнодушием, с каким в других случаях сеяли зло ("Жизнь по лимиту"). Совершали подвиги, картинно умирая ("Моонзунд"). Метались в сетях, расставленных злокозненными хищниками-старшими ("Полоса препятствий"), - и так далее, так далее... Верным и прочным тылом для Меньшикова оставался театр, дающий иногда хотя бы относительную свободу выбора.
На сцене Театра Советской Армии Меньшиков сыграл Ганечку в "Идиоте" Достоевского, в Театре Ермоловой - Сережу в "Спортивных сценах 1981 года" Радзинского, в Театре имени Моссовета - Калигулу в пьесе Камю. Называю работы-вехи.
Даже внешне инертный, а временами кажущийся едва ли не дебильным отпрыском нынешних элитарных парвеню, Сережа, ближе к финалу, внезапно поражал неразряженной трагической энергией, хотя бедному маленькому Сереже вряд ли дано было осознать истоки этого душевного напряжения.
Событием прошедшего театрального сезона стал Меньшиков - Калигула. Его мир - чудовищное нагромождение зла, абсурда, исторического кошмара, пространство, усеянное семенами смерти. Его Калигулой отчаянно владеет исступленная, маниакальная страсть: он пытается восстановить попранную в мире справедливость, но восстановить кровью и смертью. Он создает свою якобы стройную теорию, оправдывающую задуманные и осуществленные преступления, которым несть числа; в итоге - крах, гибель. Этот аспект в характере Калигулы соотносится с пережитым страной недостроенного коммунизма, с ее незарубцевавшимися ранами, о чем немало сказано. На мой же взгляд, интереснее - если вернуться к теме поколения нынешних тридцатилетних - иное. Калигула с его высокой интеллектуальностью, рефлексивностью и потаенной, испепеляющей гордостью более всего приходит к крушению надежды обрести некое недоступное ему Высшее благо - "луну, счастье или бессмертие, или то, что, может быть, безумно, но не от мира сего..."
Не сумев спасти мир, погрязший в неизлечимых бедах, вступив в сражение с самой Смертью, человек отметает горделивые, кровавые иллюзии: они обречены, бессмысленны. В смуте своих желаний он склоняется к недосягаемому (или утраченному). Фраза о луне, счастье, безумии - формула утопическая, но в ней оживает нечто близкое мечте о воскрешении души. Страстное желание увидеть мир иным, освобожденным от страданий и зла, трансформируется в идею Бога. Но Бог для Калигулы утерян, и он зовет для себя смерть.
А как жить живым? Как вернуться к Богу, любви, страсти холодным, бесстрастным героям Олега Меньшикова и найти себя в единстве с миром?