Олег Меньшиков о том, умеет ли он «считывать» людей, любит ли океан и верит ли в то, что с жанра оперетты можно стряхнуть нафталин
Премьеру моноспектакля Олега Меньшикова «1900» по книге итальянского писателя Алессандро Барикко сыграют 22 и 23 апреля в рамках фестиваля «Черешневый лес» на Большой сцене Театра им. Моссовета. А репетируют спектакль в помещении ДК МЭЛЗ. Это колоритное здание сталинских времен: с портиком, колоннами и затейливой лепниной, на которой греческие маски соседствуют с гербом СССР и красноармейскими звездами. На сцене лаконичная декорация знаменитого сценографа Игоря Попова: в первые ряды партера врезается нос корабля, мачта напоминает крест, на линии рампы два кнехта — тумбы, за которые обычно крепится швартовый трос.
1900-й — это не год, а имя. Полностью оно звучит так: Дэнни Будмэн Т. Д. Лимон Тысяча Девятисотый. Так причудливо окрестил подкидыша, найденного однажды в картонной коробке на борту океанского лайнера, старый матрос. Мальчик вырос и стал гениальным пианистом. Всю жизнь он провел на корабле, курсируя между Европой и Америкой. Сойти на берег попробовал лишь однажды — но не ступил дальше трапа. Барикко рассказывает о том, что в этой судьбе была и своя красота, и своя трагедия.
В ДК МЭЛЗ сегодня техническая репетиция: ставят свет. В зал долетают приглушенные музыкальные фразы — это контрабасист у задней стены сцены, рядом с освещенным роялем, что-то наигрывает на своем инструменте. Меньшиков в черной рубашке и синих джинсах делает на сцене (она же палуба) несколько чечеточных па. Атмосфера на репетиции дружеская, все шутят, Меньшиков напевает: «Ах ты, палуба, палуба, ты меня раскачай», дает указания осветителю. В перерыве отвечает на вопросы «Пятницы».
— Как возникла идея поставить именно эту вещь Барикко?
— У меня давно была мысль сделать моноспектакль, но материала не находилось. И вот как-то в руках оказалась эта книжка. И мне она понравилась. Она не совсем то, что я хотел для моноспектакля, даже совсем не то…
— Почему?
— Я хотел сделать жесткий моноспектакль. А тут все-таки море, великий пианист, романтика… Жизнь сейчас не очень навевает нам романтику, в основном она с нами что-то делает, мы даже сами не понимаем что, но совершенно не сопротивляемся этому. Поэтому я хотел резкий моноспектакль. Наглый, открытый, откровенный. Но, как выяснилось, такие вещи не очень-то умеют писать. И когда вроде бы пришла пора попрощаться с этой идеей, возникла история про пианиста, который всю жизнь играл в океане. Она совсем другая, но тоже мне очень близкая.
— Мне кажется, что Тысяча Девятисотый мог бы повторить слова Гамлета: «Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности».
— Может быть, да. Но тут ведь еще какой вопрос: почему он так и не спустился на берег? Это же говорит о страхе принять мир таким, какой он есть. Тысяча Девятисотый боится принимать решения, совершать поступки. Ему удобно в этом пространстве от кормы до носа. Но ведь он не для этого родился на свет, чтобы провести всю свою жизнь на корабле! Тут очень много разных мыслей возникает. Вот он спрашивает: а как вы можете выбрать одну улицу, одну женщину, как вы можете жить на таком огромном шарике?! Крышу не сносит от этого? Да, он себя чувствует властелином на лайнере, складывает себе карту мира из жизней других людей, из их воспоминаний. Но это все получается немножко придуманно. Искусственно. То есть жизни настоящей, которую вдохнул Бог, в этом нет.
— То есть вы критически к нему относитесь?
— Нет. Я бы так не сказал. Это не трусость. Это боязнь, которую я уважаю. Нормальная человеческая боязнь завтрашнего дня. Просто люди, наделенные таким талантом, какой есть у Тысяча Девятисотого, обязаны идти в эту жизнь до конца. Им больше дано, и с них больший спрос. Поймите меня правильно, я не отрицательно к нему отношусь, я по-разному к нему отношусь.
— Моноспектакли обычно играют на малых сценах…
— (Смеется.) Я понял ваш вопрос! У меня есть давний приятель, замечательный режиссер Евгений Борисович Каменькович, он знает, что я готовлю моноспектакль. И вот мы с ним едем после футбола, и он говорит: «Да что ты волнуешься, это ж всего 150 человек!» — «Какие 150 человек? Тысяча двести не хочешь?» Он сказал: «Олежка, я тебя обожаю! Ты самоубийца!»
И все почему-то очень удивляются, что не на Малой сцене. Я стал думать: ну зачем они меня пугают? Может, действительно, это нельзя в большом зале делать? Конечно, на Малой сцене легче. Потому что энергетики от тебя требуется на три метра. А тут — 33 метра, и то, что с тобой происходит, должно дойти до последнего яруса. Но попробуем!
— Вы упомянули, что возвращались после футбола. Любите играть?
— Да, мы играем уже лет десять. У нас сложилась своя компания, сообщество артистов-футболистов на основе «Театрального товарищества». Со временем присоединились Женя Каменькович, Миша Ефремов, братья Кристовские из Uma2rman. Ни в каких турнирах театральных команд мы не участвуем: не любим соревноваться, нам это не нужно. Просто собираемся раз в неделю — побегать, поорать, поматериться.
— В «Театральном товариществе 814» вам приходится самому заниматься какими-то организационными вопросами?
— Теперь мы называемся «Театральное товарищество Олега Меньшикова», цифры 814 выпали — так честнее. Конечно, с меня снимают решение каких-то проблем, но ведь отвечаю в конечном итоге все равно я. Случается, вспоминаю пословицу: «Хочешь, чтобы было сделано хорошо, делай это сам».
— Про вашего героя Тысяча Девятисотого сказано, что он умеет «считывать людей». А вы умеете?
— Мы все умеем читать людей. Просто люди всегда могут сказать: то, что вы увидели, — неправда. Не подтвердить наше «прочтение». Ведь что такое дружба — это когда человек, которого «прочитали», сознается тебе в том, что ты все понял правильно. Он не стесняется этого и готов в этом существовать.
— Важнейшая сцена в книжке Барикко: когда пианист играет во время шторма, кажется, что он управляет и роялем, и музыкой. А у вас бывало чувство на сцене, что вы всем управляете?
— Бывало. Раза три или четыре — на «Калигуле», на «Нижинском». Рассказать это невозможно. Я понимал, что со мной что-то происходит. Что физически это не я говорю. Это длилось секунды три. А бывало — как, знаете, про знаменитого трагика Каратыгина писали, что он вставал с кресла на сцене и весь зал приподнимался следом. В XIX веке зрители были доверчивыми… Вот и у меня возникало ощущение: если я сейчас скажу, что надо сделать то-то, вся публика это выполнит. Такое парение над зрительным залом, как будто ты держишь его в руках (делает жест, точно заключает зал в объятия). Стоит десятки лет заниматься этой профессией, чтобы хоть раз такое пережить. Потому что это совершенно незабываемо.
— Публика, которая приходит на ваши спектакли, меняется со временем?
— Не знаю, может, я вам покажусь, как и всем, наглым, но для меня она нисколько не меняется. Во всяком случае, в худшую сторону. Мы не знаем, что такое свободные места в зале. И люди, которые к нам приходят, так же открыты, так же хотят попасть в зал, так же рады смотреть спектакль, как и десять лет назад.
— Вы скучаете по своим старым ролям? Думаете: вот сейчас я бы сыграл Ганю Иволгина или Нижинского?
— Мне так нравилось играть Ганю (в спектакле Театра Советской Армии 1983 года. — Пятница.), что я уже там все сыграл, больше не хочу! (Смеется.) Мне и Чацкого нравилось играть, его финальный монолог я и сейчас иногда посреди ночи сам для себя повторяю. Но назад — нет, я не возвращаюсь и не ностальгирую по прошлому.
— У Барикко все действие происходит в океане, а вы к воде как относитесь?
— Потрясающе! Я просто отношусь к ней. Я же Скорпион, водный знак. И где мне никогда не бывает страшно — это в воде. Ни на корабле, ни в открытом море. Чувствую какую-то… даже не могу подобрать слово, которое это передаст… родину свою! (Смеется.) Мне там так комфортно, так благоприятно на меня это действует. Я бы жил у моря. Может быть, лет через десять-двадцать поселюсь где-нибудь на берегу. Я серьезно.
— Какое море выберете — теплое или северное?
— Теплое, конечно! Чтобы купаться можно было.
— То, что вы сами ставите спектакли, — это вынужденный шаг или вас тянет в режиссуру?
— Ну конечно, тянет — меня же никто не заставляет этим заниматься. И это не вызов: дескать, нет режиссеров, с которыми я бы хотел работать. Просто это мне сейчас интереснее, чем существовать на сцене. Исключение пока составляет этот моноспектакль — почему-то мне хочется рассказать эту историю людям. А вообще мне нравится придумывать. Поэтому я и не представляю сейчас себя в программке «режиссер спектакля», а пишу «автор». И «1900» делает целый коллектив авторов. Отчасти это идет от того, что я вообще люблю собирать компанию людей, друг другу симпатичных. Конечно, последнее слово остается за мной и изначальная идея моя. Но без этих людей ничего бы не вышло.
Может быть, я и кино сам сниму как режиссер. Просто надо вот этого состояния дождаться — «не могу не снимать!» — и тогда уже браться за дело. Пока такого зуда нет.
— Еще один проект, над которым вы работаете, — оперетта Имре Кальмана «Сильва». Как вам кажется, с этого жанра можно сегодня стряхнуть нафталин?
— Не знаю, попробуем. Это ведь смотря как сделать. Кто мог предположить, что у нас запоют «старые песни о главном»? Жанр оперетты был безумно популярен в Советском Союзе — музыка-то там замечательная. Просто способ существования на сцене в большинстве случаев идиотический, и сюжеты далеки от настоящей драматургии. Мы хотим поставить такое воспоминание о чем-то очень далеком. Точно берешь в руки музыкальную шкатулку из детства или игрушку. Вот у меня в детстве была такая шкатулка — как будто я снова ее нашел и разглядываю. Я ведь очень увлекался опереттой. Пьесу для нас сейчас переделывает Михаил Мишин, играть будут драматические артисты, может, только на роль Сильвы пригласим певицу, потому что там классический вокал и довольно сложная партия. Будет симфонический оркестр, без всяких фонограмм. И никаких микрофончиков у артистов! То есть по-серьезному хотим сделать. И при этом шутить.
|
